Content

Сергей Летов: «Обо мне до сих пор нет ни одной статьи на русском языке»

28 Февраль 2012 // markvart кинул в имена + тексты

Эксклюзивный материал предоставленный Александром Морсиным.

Культовый саксофонист, основатель авангардного ансамбля «ТРИ «О»» и бессменный участник «Поп-механики» в одиночку выступил в Новосибирске. Сольный концерт одного из родоначальников «новой импровизационной музыки» — событие редкое и по-своему интригующее. Александр Морсин поговорил с музыкантом о радикальности жеста, вторичности русской культуры, торгующих критиках, гадости и лаже.

Статья под катом:

— Одну секунду, я сейчас быстренько отвечу на письмо в Чехию.

Адресатом оказывается член группы «The Plastic People of the Universe» — авант-рок-группы, арест которой в свое время спровоцировал публикацию знаменитой «Хартии 77» и положил начало всему диссидентскому движению в Чехословакии. Мне тем временем приходит сообщение из дома, и я тоже быстренько отвечаю — чтобы ничего не спровоцировать.

Пока, согнувшись в кресле, Летов сосредоточенно набирает письмо в телефоне, я прокручиваю в голове первый вопрос о значении сольных концертов в его весьма продолжительной музыкальной карьере. Собранные наспех сведения подсказывают, что за три десятка лет их количество нетрудно пересчитать по пальцам. Так получилось, что одна из самых ярких и харизматичных фигур советской и постсоветской музыкальной контркультуры, выдающийся импровизатор и, кажется, безотказный коллаборатор не имеет ни одного сольного диска. В связи с чем, кстати, вопрос симпатии к нему как к творцу и музыканту приобретает неоднозначный характер: непонятно, что больше нравится – его экзерсисы на инструменте или коллективы, в рамках которых они осуществлялись. Одно бесспорно: Летов приложил руку к созданию более чем 80-и альбомов бесконечного множества коллективов, ансамблей и разовых проектов, но до сих пор остается без персональных, «именных» записей.

— Во время концерта складывалось впечатление, что одному выступать вам не совсем комфортно. Это действительно так? – спрашиваю, ужимая итоговую формулировку до одной фразы.

— Когда один играешь музыку, особенно электронную, сразу сваливается множество проблем. Ведь нужен человек, который был бы оператором всего этого дела, так как постоянно что-нибудь не срабатывает. Бывает, звуковая карта забарахлила, перестал отзываться один из MIDI-контроллеров или сигнал не доходит — и мне приходится на ходу все это восполнять. А я очень не люблю в процессе выступления отвлекаться и наклоняться к компьютеру, но что поделаешь… На днях на концерте в Омске техника отказывала семь раз, и я не выдержал и позвал на сцену знакомого саксофониста. Абсолютно без подготовки отыграли, этим только и спасся.

— А вдвоем, но без подготовки, разве проще?

— Вдвоем всегда проще. Один другого может выручить, просто хотя бы что-то поиграть, пока ты занят. А когда ты один, то это все-таки очень нервозно на самом деле. Но я же тоже чему-то учусь, стараясь компенсировать эту нехватку: пытаюсь разнообразить звук, использую новые электронные духовые инструменты, разные тембры, приемы игры. В Новосибирск вот привез два синтезаторных модуля, но по дороге блоки питания где-то потерял. А в том же Омске один из блоков мне, по-моему, вручили «левый», хотя может я и сам его сжег. Во всяком случае, он уже не работает. В общем, выступать одному — это тихий ужас.

Помимо модулей, нынешнее появление Летова знаменательно не только музыкально, но и календарно. Почти сорок лет назад, осенью 1972 года, он оказался в физико-математической школе-интернате при НГУ в Академгородке. Однако за инструмент – саксофон – он взялся уже в Москве, проучившись в Новосибирске всего два года.

— Меня исключили.

По какой причине – не спрашиваю. Вопросы были бы, если б не исключили.

— В 75-м я уже был в столице, поступил Московский Институт Тонкой Химической Технологии им. М.В. Ломоносова (МИТХТ).

Понимая, что никому, кроме его преподавателей и будущих биографов, это неинтересно, продолжает. Впервые звучит упоминание о Егоре Летове. Перкуссионисте.

— Был еще такой Михаил Жуков, и мы втроем организовали «Оркестр нелегкой музыки». А в 83-м я был уже в Питере, где познакомился с Кондрашкиным (барабаны) и Макаровым (виолончель). Очень интересный, на мой взгляд, состав получился. Просуществовал он недолго, но у меня осталось много записей. Было бы еще больше, но мы посылали нашу музыку на Leo Records (причем чаще всего оригиналы), и все это в итоге кануло в никуда.

Мне, если честно, в это слабо верится. Лейбл Лео Фейгина (едва ли ни главного пропагандиста нового советского джаза, эмигрировавшего в Великобританию еще в начале семидесятых годов) последовательно издавал все самое дерзкое и прогрессивное из нонкомформистсткого джазового подполья тех лет. Чем ему не угодил необузданный и бескомпромиссный Летов, мне непонятно. Объясняет.

— В ответ на наши записи Лео просил «такой гадости» ему больше не присылать. Все, что от меня исходило, подвергалось жесткой обструкции. Самое обидное, что ничего не осталось, во всяком случае, мне он ничего не возвращал. Может быть, выкидывал, не знаю.

— ???

— Его, вероятно, не устраивал тот факт, что наша музыка не походила на западную, которую он так же издавал. Очень же многие люди считают, что все непохожее на западное, что не является продолжением тех идей — это все какая-то ерунда. Потому что мы не должны изобретать велосипед. Отсюда глубокая вторичность русской музыки любого направления: мы пробуем и развиваем чужое, никак не можем отрешиться. А раз так, нам остается только удел воспроизведения. И я думаю, Фейгин до сих пор ко мне пренебрежительно относится. Он даже в какой-то аннотации написал, что, вот, мол, замечательная тувинская певица Саинхо Намчылак зачем-то связалась с совершенно бездарным, тривиальным ансамблем «Три «О»». Просто есть люди, которые в музыке ничего не понимают, зато имеют табель о рангах: есть Брекстон, есть Тейлор, есть Паркер.

А вас — нет, не вслух заключил я и решил, что Летов просто обижен на «гадость» и отсутствие симпатии со стороны всеми уважаемого издателя и культрегера. В конце концов, в 72-м году Фейгин прибыл в Лондон, а Летов в Новосибирск, и кто лучше разбирался (как минимум на тот момент) в авангардной западной музыке, догадаться несложно.

— Вообще, большая часть наших критиков – это товароведы. Они приписывают ценники и рекомендуют покупки, но, повторюсь, совершенно ничего не понимают в музыке, не знают ее и не любят. Максимум ведь что они могут – это что-то с чем-то сравнить, подыскать аналог. А если музыка оригинальна, выходит за какие-то рамки их представлений и ни на что не похожа, то это вызывает у них страшное негодование и даже возмущение, озлобление. Они не знают, как ее продать. Я и на себе это испытываю.

— Например?

— Это не заговор молчания, но… Послушайте, я занимаюсь музыкой уже свыше тридцати лет, не жалуюсь на неуспех у публики и не выпрашиваю никаких грантов. При этом до сих пор обо мне нет ни одной статьи на русском языке. А на французском, например, уже давно есть. Это о многом говорит. Критики не понимают, что успех – это степень твоей оригинальности.

При этом сам Летов уже восьмой год преподает в Московском Институте Журналистики и Литературного Творчества (ИЖЛТ). С октября по май читает лекции по истории музыки. Любопытно, как же он тогда относится к своим выпускникам, избравшим работу по профессии.

— Само преподавание мне не очень нравится, а с дипломниками интересно. Вот, например, была очень хорошая работа по теме «Русская протоэлектронная музыка в 1916-1936 годах». Или – тоже вот еще — «Брит-поп и русский плагиат».

Понимая, что от темы вторичности и ее недопустимости в творчестве все равно не уйти, цепляюсь за проблему сохранения состояния поиска, эксперимента, максимальной радикальности музыкального высказывания. Рассказываю свое видение. Не убедил.

— Мой подход, возможно, не столько сугубо музыкальный, сколько соответствующий некоторым тенденциям современного искусства в целом. А его основным направлением на протяжении всего двадцатого века было, как известно, расширение сферы искусства. То есть увеличение этой пограничной, сумеречной зоны между искусством и не-икскусством. И вот именно это пространство, но уже в музыке, меня привлекает всю мою жизнь. И в нашей стране я, наверняка, известен, прежде всего, в связи с рок-музыкой. Все потому, что русский рок, будучи очень маломузыкальным явлением, легко инкорпорирует как раз такого рода эксперименты. В его рамках вполне допускаются визги, вопли, хрюки и все остальное.

Все так. Просто это даже для нашей страны уже давно нерадикальный и неактуальный жест. И Летов это понимает куда лучше меня. Провокация не удалась.

— С другой стороны исключительно нормативное музицирование, тональная ладовая музыка для некоторых является чем-то запрещенным, у них сразу портится настроение и заболевает голова. Почему-то, сталкиваясь с конвенциональным высказыванием или даже совсем уже радикально банальным, они не знают, как себя вести, и начинают агрессивно реагировать. А мне это кажется очень интересным. Такая концепция неудачи или художественной лажи.

Впервые звучит упоминание Сергея Курехина. Дирижера.

— В одном из выступлений я очень пафосно выбегал с саксофоном на сцену и чуть не упал. Он засмеялся и сказал, что ему очень жаль. «Это было бы лучшей точкой выступления! – объяснял Курёхин. — Вышел, бряк-шмяк, разбитый баритон-саксофон и все!». А почему нет, может, в этом и есть истинный радикализм.

Может.

— Дело в том, что та радикализация языка, которая была, скажем, в импровизациях Дерека Бейли в 60-х годах, она в значительной степени просто создала новые штампы. Новому поколению 70-х можно было просто брать их, по-новому комбинировать и ждать успеха. Все же сделано, как надо, все как у «них», рукоплещите нам! А никому это уже не нужно.

— То есть необходим культ нового?

— В принципе, как таковая гонка за новизной тоже не выход. Потому что это вновь попытка изобретения с оглядкой на западный мир, игры и одновременного уточнения, не запатентовали ли еще этот звук. Это обстановка тотальной несвободы. А я вот приезжаю в Японию, играю с местными музыкантами и сознательно нарушаю правила игры. Собрались вроде поиграть радикальный фри-джаз, и вдруг у меня вырисовывается си-бемоль мажор! А в том и острота, в такой ситуации это самый радикальный жест. Во всяком случае, куда более сильный, чем вопли, свисты и щелчки клапанов.

Через полчаса я был уже в метро и сожалел, что разговор получился смазанным. С Летовым надо было разговаривать иначе, хотя бы не перебивать. В этот момент на «Площади Ленина» в вагон пафосно зашла группа брутальных молодых людей, быстро и грубо отвоевав себе просторный ареал. Пассажиры, не особо рассчитывая на положительный исход, натужно проигнорировали новых попутчиков и старились не поворачиваться в их сторону. Как вдруг буквально вся их компания, 10-15 человек, запела как один:

У синего моря,
Где бушуют бураны,
Жила там девчонка
С именем странным.
И часто бывало:
Она на просторе
В мечтах уплывала
За синее море….

А-а-а-а-лые паруса!

Они проголосили и прохлопали всю песню, все три куплета, и последний припев повторили два раза. Вагон остановился на «Красном проспекте» и компания ожидаемо качнулась в едином порыве и, пусть и с трудом, но удержалась на ногах. Очень жаль, конечно, очень жаль.